Повседневная жизнь царских губернаторов. От Петра I до Николая II - Борис Николаевич Григорьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аптекарь стал рассказывать свою «одиссею», но Дримпельман извинился и поспешил выйти, сославшись на то, что снаружи его тоже ждали жена и дочь. Аптекарь выразил сочувствие коллеге и предложил на первый случай разместить жену и дочь Дримпельмана у себя. Дримпельман согласился, потому что других вариантов пока не было. Потом он явился к Фалееву, дом которого был выкрашен краской и имел черепичную крышу. Бригадир оказался дородным мужчиной, одетым в камчатый зелёных халат. На голове его красовалась голубая атласная шапочка, обшитая чёрной каймой, с которой свисала огромная тяжёлая, серебряного цвета, кисточка. «Бригадир вооружён был длинною трубкою и занимался чаепитием, сидя на софе», – завершает доктор описание внешности своего начальника.
Дримпельман представился по форме и стал намекать насчёт жилища для себя и семьи, но Фалеев ответил, что, кроме двух оставшихся палаток, ничего предложить ему пока не может. Впрочем, в Богоявленье Дримпельман не задержался, поскольку госпиталь оказался хорошо укомплектованным, и Фалеев отправил его обратно в Николаев. Там Дримпельман поселился в тростниковой хижине. В Николаеве он встретился с непредвиденноq опасностью: будущий город кишмя кишел змеями! Чтобы избежать змеиных укусов, пришлось поднимать постель на высокие деревянные колья.
Город строился быстро, и когда Дримпельман год спустя покинул Николаев, в нём было более 150 новых деревянных домов и около 2 тысяч жителей.
Москва долго и крепко держалась старинных обычаев, пока либеральные идеи окончательно не проникли в старинные особняки и даже купеческие дома. И.В.Селиванов пишет о московском шуте Иване Савельиче Сальникове, последнем из «могикан», всё ещё порхавшем по московским гостиным в 1830-х годах. Он одевался по моде времён Великой французской революции и выглядел ощипанным петухом, допускал в самых изысканных дамских салонах такие сальности, что от них у дам чуть не отваливались уши. Но терпели! Часто, приближаясь к девицам, он сначала ржал, как «припускной жеребец»35, потом храпел по жеребячьи, а завершал подход неприличным звуком губами.
Любимым обращением его к дамам было «ma chere». К чопорной княгине Татьяне Васильевне Голицыной, игравшей в карты, он мог обратиться примерно так: «Ах, Таничка, ma chere, какая к тебе игра-то припендерила!» Одной девице из знатной фамилии, неплохо игравшей на пианино, он говорил:
– Машинька, ma chere, поди сыграй на фортепихальцах!
Любимым предметом для своих шуток он выбирал сенаторов и часто говорил, что как только в Петербурге заведётся дурак, так его шлют сенатором в Москву.
О нравах и традициях дворянства дореформенной России говорить не приходится – всем известны язвы крепостничества. Рязанский уездный предводитель и славянофил А.И.Кошелев попытался смягчить эти нравы и хоть в какой-то мере урезать помещичью власть в отношении своих крестьян. С этой программой он решил баллотироваться на второй срок, хотя все его друзья и единомышленники советовали ему этого не делать – забаллотируют, а это такой позор для дворянина! Сам Александр Иванович тоже это понимал, но проигрыш в выборной кампании позором не считал.
Губернский предводитель Н.Н.Реткин (1836—1843) во всеуслышанье осуждал Кошелева:
– Не таким должен быть предводитель дворянства, – говорил он, – если я увижу, что мой брат дворянин зарезал человека, то и тут пойду под присягу, что ничего о том не знаю.
И Кошелева «блистательно забаллотировали» – против его кандидатуры две трети помещиков бросили чёрные шары. «Выбрали в предводители старика Штурма, который во всё трёхлетие ничего не делал», – заключает Александр Иванович.
Когда он в 1847 году подал министру внутренних дел Перовскому записку с проектом отмены крепостного права, благородное рязанское дворянство кричало, что «четвертовать его мало» за такие подлые идеи.
Пенза образца 1907 года, как и Москва, всё ещё придерживалась обычаев и нравов предков и, несмотря на некоторый «прогресс», всё-таки оставалась довольно консервативным обществом. Пензенский губернатор Кошко описывает случай, произошедший в Дворянском собрании, который буквально шокировал город. Некто г-жа Пушкина, стареющая шансонетка, сохранившая следы былой красоты, решила сделать себе рекламу, взявшись за организацию буфета на дворянском балу. Сама она, разодевшись в пух и прах, стала у входа в Дворянское собрание и приветствовала гостей, в то время как за стойку буфета поставила девиц из своего канкана, одетых в скромные ситцевые платьица, которые, по мнению губернатора, должны были свидетельствовать об их невинности. Дело закончилось скандалом, который Пенза помнила долго. Приглашать мадам Пушкину к себе домой – это ещё туда-сюда, но допускать её со своим «выводком» в Дворянское собрание – это никак не допустимо.
Недопустимо для пензенцев было и падение нравственного авторитета губернатора. Себе они могли позволить всё: и пьянство вкупе с дебоширством, и любовниц (любовников), и нарушение законов, но губернатор – извините! И в общем были правы: первое лицо в губернии должно блюсти себя в жёстких рамках и подавать всем пример.
Кошко, приехав в Пензу без семьи, зачастил в одну богатую купеческую семью, в которой шампанское лилось рекой, а столы ломились от угощения. У пензенцев сразу возникло подозрение: «новый» слаб на вино! Потом на одном большом приёме Иван Францевич, человек, заметим, сугубо трезвый, но искренно расположенный к людям, чокаясь с большим количеством гостей и пригубливая с каждым по глотку вина, вдруг почувствовал, что несколько перебрал, и удалился в спальню. Это тут же было отмечено бдительными блюстителями морали, и подозрение в склонности губернатора к вину укрепилось окончательно. Скоро об этом узнал Столыпин и при встрече задал Кошко нелицеприятный вопрос. Тот был шокирован тем, как несправедлива бывает молва, и как быстро губернские сплетни достигают столицы.
Иван Францевич, вопреки сложившемуся либеральному мнению, считал, что губернатор должен возглавлять губернское общество, не устраняться от людей, встречаться с ними, поддерживать в них доброе русское начало. «Если губернатор замкнётся в своём доме и не будет иметь с обществом широкого общения», – пишет он накануне октябрьского переворота, – «он осуждён на полную от всего отчуждённость». Все будут с ним в сугубо официальных отношениях, а это «повлечёт за собою лишь внешнее управление событиями, не допуская вас влиять на их самую сущность».
Быт губернаторов в ХХ веке был уже довольно скромным, и «закатывать» у себя в доме пиры на 200—300 человек, как это было прежде, в частности, при матушке Екатерине, никто уже не был в состоянии. Кошко пишет, что максимум, что он мог себе позволить, – это званый обед на 18 персон. При этом он старался приглашать гостей из разных слоёв общества, но вице-губернатора приглашал всегда. За столом у Кошко пили исключительно отечественное Абрау-Дюрсо. Губернатор буквально повёл у себя в доме борьбу с дорогими французскими винами.
Типичным примером сговора т.н. местного общества против неугодного правителя является дело камчатского уездного начальника А.П.Сильницкого. Сильницкий, бывший журналист, повёл борьбу против местных дельцов, занимавшихся хищническим промыслом в море. Он продержался в должности 14 месяцев, а потом купцы и барышники объявили Сильницкого сумасшедшим и лишили его властных полномочий36. Сильницкому с большим трудом удалось вернуться в Хабаровск.
С.Д.Урусов даёт описание высшего слоя общества Кишинёва образца 1903 года.
Его предшественник на губернаторском посту Р.С.фон Раабен, по характеристике Сергея Дмитриевича, откровенно смотрел на своё место как на синекуру, делами Бессарабской губернии не занимался, поручив всё вице-губернатору Устругову, а сам пустился во все тяжкие, чтобы добиться признания у местных дам или выигрыша за карточным столом. Прожив в Кишинёве четыре года, фон Раабен возмущался, что его уволили с места в то самое время, когда он начал знакомиться с губернией.
Вице-губернатор Устругов был откровенным юдофобом, его политика в отношении евреев, по мнению Урусова, включала лишь один пункт – притеснение. Впрочем, Устругов скорее всего был усердным исполнителем предначертаний, исходивших от министра внутренних дел В.К.Плеве.
Полицмейстер Кишинёва, бывший необыкновенно
